ВООБЩЕ-ТО его звали Николай Иванович. Внуки — деда Коля. Жена, когда особенно ласкова была, — Чудушка. А остальные — Доброум. Прозвище Доброум стало не просто вторым именем Николая Ивановича, оно выражало суть, «нутро», как говаривали близко знавшие его. Правда, сам Николай Иванович прозвища этого не признавал, но вынужден был уступать мнению общественности и мириться с такой оказией.
— Деда, а правда, что у тебя ум добрый? — иной раз спрашивали внуки, и дед вынужденно объяснялся. Неторопливо разливал по кружкам чай с мятой, давал ребятне по прянику, садился на табурет и начинал философствовать на свой лад.
— Вот, к примеру, дятел. Он деревьям лекарь или добытчик еды? Что в нем наперво, а что потом? Или бобр. Он крепкий речной хозяин или смыслит как гармонию окружающую сберечь? Добрый что ли у них ум или тут матушка-природа за них все решила? А человек жизнь добрую умом творит. И душой.
Внуки дедовой философии не понимали, но принимали её безоговорочно, поскольку чай с мятой так, как их дед, никто не заваривал, а уж с пряником вприкуску любая беседа покажется завлекательной.
— Вкусно вам со мной сидеть? — усмехался Николай Иванович и сам же отвечал:
— И хорошо, что вкусно. Детство — оно такое, быстрой птицей по жизни летит, а воспоминанья-то потом о нем должны быть сладкими. Так что пейте чаёк, «бобрята», шустрые ребята.
«Бобрята», шустрые ребята, вкусив дедова чая, бежали на двор, а «философ» шел на огород помогать жене.
Пропалывая грядки, та не сразу откликнулась на приход мужа, заметив же его, с затаенной нежностью произнесла:
— Чего маяться-то пришел и радикулит свой привел? Посиди вон, отдохни да дымком пыхни.
— Можно, конечно, и дымком, только и порох-то еще остался, — ответствовал Николай Иванович. — Как есть комбайном не комбайном, а трактором себя чувствую.
— Ну тогда «тарахти» потихоньку, — отозвалась жена.
Доброум «протарахтел» ударно, а как пришло время обеда, пыхнул дымком.
— Раз мой «трактор» задымил, значит, его заправлять пора щами да картошечкой, — веселилась жена и шла собирать стол.
После обеда, как водится, состоялся разговор. То да се. Вспомнили, что этой осенью внуки пойдут в школу. Обговорили, где и когда ставить новую баньку. Про тетку Агафью не забыли: скоро юбилей. О главном же говорить не решались, да приспело.
Скрывая дрожь в голосе, жена вымолвила:
— С Татьяной-то как? Надумал чего?
Николай Иванович основательно крякнул, сощурил мудрый правый глаз, потом вещий левый и произнес с мужским достоинством:
— Татьяна своего пусть оставляет, к нам перебирается. Обживется здесь маленько, обсмотрится, судьбу свою править начнет. Пьяница её пусть подумает. Одумается, может и отпустим к нему дочь, нет — не будет вековать с таким мужиком. Другого сыщет, вон какая она у нас красавица! Её жизнь, как река, бежит меж бережков — крутого да гладкого, глядишь —
Жена облегченно вздохнула, хотя чего ей было вздыхать? Столько лет вместе прожили, а ссоры да скандалы их семью за семь верст обходили. Сама она характер покладистый от своей матери унаследовала. Николай Иванович же… Одно слово — Доброум, правильно люди говорят.
… Погладив теплыми руками кусты смородины, солнце отправилось отдыхать. Махнуло напоследок алым платочком и скрылось до утра в своих пределах.
Николай Иванович стоял в саду и слушал вечернюю тишину. Жизнь сбавила ход и струилась ручейком. Чистым, с серебристой искоркой надежды на лучшее. Она струилась и струилась, а Доброум мечтал о гладком бережке для дочери.